После встречи с Кремниным он вернулся домой около полуночи, вышел из машины возле ворот, чтобы поскорее отпустить Лешу, и внезапно попал в объятия собак. Лайки прыгали на него спереди и сзади, цепляясь лапами за одежду, лизали лицо и затылок, кепка слетела и куда-то укатилась, от лая зазвенело в ушах, и от этой беспредельной собачьей радости, абсолютно бескорыстной любви, возложенный на него груз вдруг стал легче. Зубатый засмеялся, схватил псов в охапку и потащил во двор.

— Милые мои! Откуда же вы? Сбежали? Домой пришли?…

До охотхозяйства только по трассе было девяносто километров, а там еще по свертку добрых тридцать. Под светом фонарей, уже во дворе, он вдруг увидел кровь на руках и на одежде и сразу же понял, что это кровоточат стертые об асфальт лапы.

— Что же вы так? — спросил растерянно. — Ну, простите меня, хотел по справедливости. Думал, какой я вам хозяин?…

Зубатый открыл дверь и пропустил их вперед.

— Катя, собаки вернулись! Это же надо!..

Но спохватился: в передней было темно, жена почему-то выключила даже ночник, возможно, уснула…

— Тихо, не шуметь! — предупредил он и повел лаек к себе в кабинет.

Выметав первую радость, собаки повалились на ковер и принялись зализывать лапы. Зубатый спустился на кухню, нашел в холодильнике мороженые пельмени и потом смеялся и смотрел, как лайки их глотают.

— Да вы хоть жуйте, гады!

Неожиданное появление собак он расценил, как добрый знак, казалось, сейчас начнется возврат утраченного и потому схватил телефон и набрал номер Маши. Втайне все-таки думал услышать ее голос, однако ответил Арвий. Этот меланхолик тоже не очень владел английским, поэтому разговаривали, как два глухих. Зубатый понял лишь несколько слов, и часто повторяемое — hospital — потом еще долго стучало в голове вместе с биением крови, хотя было неясно, то ли Маша уже находится в больнице, то ли зять лишь собирается ее положить. Чуда не случилось…

Он запер собак в кабинете, пробежал коридором и осторожно приоткрыл дверь спальни. Света с улицы, падающего сквозь узкие старинные окна, вполне хватало, чтобы разглядеть пустую супружескую кровать. И все равно он вошел, включил торшер и осмотрелся: если Катя заходила в комнату хотя бы на минуту, то уже начинался творческий беспорядок. Судя по всему, она вообще здесь сегодня не появлялась, и все было заправлено и убрано так, как обычно по утрам делала домработница. Он пожал плечами и спустился вниз, в комнату Маши, где жена изредка оставалась допоздна, осваивая компьютер, и бывало, что засыпала на коротком диванчике. Однако и тут оказался идеальный порядок.

Обходить весь дом не имело смысла: несмотря на свой мятущийся характер, Катя трудно привыкала к вещам, к дому и спать могла лишь в строго определенных, обжитых ею, местах. Зубатый открыл шкаф в передней и сразу же обнаружил отсутствие осеннего кожаного пальто и сумочки. Однако собранный в Финляндию чемодан стоял тут же, под одеждой.

Особой тревоги он не испытывал, поскольку жена частенько уходила на ночные прогулки, особенно когда занималась постановкой спектакля — на ходу и в тишине заснувшего города ей хорошо думалось. Правда, после гибели Саши она вообще перестала выходить куда-либо, не хотела никого видеть и по ночам сидела дома.

Может, начала оживать?..

Зубатый вернулся в кабинет — собаки безмятежно спали, растянувшись на ковре, хоть на уши наступай. Их равномерное, очень похожее на человеческое сопение и похрапывание действовало расслабляюще, и он тоже решил прилечь на диван, но, убирая пальто, вдруг увидел в кармане скрученную в трубку пластиковую папку, переданную Кремниным.

Призрачное успокоение разом слетело, бумаги источали тревогу и будто возвращали его в то состояние, в котором он находился последние полтора месяца. К историям болезни прилагалась подробная справка с указанием полных данных на исчезнувших из больницы четырех дебилов, номера их могил и адреса родственников, а также перечень тех, кто и у кого работал в рабстве. На отдельном листке была информация о юродивом старце, только без указания имени, но с номером фальшивой могилы и адресом фельдшера «скорой», которая отвозила долгожителя в Кащенко.

Он еще не закончил изучение документов в папке, как мертвецки спящие собаки вдруг разом вскочили, бросились к двери и залаяли, будто по зверю. Несмотря на охотничьи качества, а возможно, благодаря им, они вообще не реагировали на человека и никогда не показывали своих способностей к охране.

— Ну, кто там? Зверь? — он открыл дверь, и лайки устремились сначала по коридору, затем по лестнице и уже залаяли у входной двери.

Зубатый спустился в переднюю и сначала увидел серые, картонные чемоданы на полу и только потом, за распахнутыми створками шкафа, жену и эту девицу Лизу — снимали верхнюю одежду. Собаки лаяли на нее, причем остервенело и чуть приседая, поджимая хвосты, будто на волчицу.

— Убери собак! — возмутилась Катя. — Зачем ты опять их привез? И в дом запустил?

— Ничего, я собак не боюсь, — низко пропела Лиза. — Какие симпатичные…

Зубатый взял лаек за ошейники, а женщины подхватили чемоданы и направились через зал вглубь дома.

— Маша в госпитале! — запоздало сообщил он вслед.

— Я знаю, — на ходу и как-то равнодушно обронила Катя. — Тебе Межаев звонил, что-то важное сказать хотел…

Это неожиданное безразличие к дочери, напоминание о перебежчике да еще появление Лизы с чемоданами и среди ночи, вывели его из равновесия.

Он терпел многих знакомых жены, даже если чувствовал неприязнь, и на многие ее выходки, продиктованные движением творческой души, смотрел сквозь пальцы. Но сейчас его заело: несколько часов назад говорили об этой «бесприданнице» и чуть не рассорились, а Катя назло привозит ее в дом вместе с вещами! И это когда дочь попадает в больницу!

Он закрыл собак в кабинете и вернулся вниз. Из распахнутых дверей гостевых апартаментов падал свет и доносился негромкий голос жены — кажется, проводила экскурсию.

— Объясни пожалуйста, что все это значит? — спросил Зубатый.

— Только то, что Лиза теперь будет жить у нас, — легко и даже весело проговорила она.

— Нетрудно догадаться. А не скажешь, с какой стати?

Катя удивленно развела руками.

— Лиза жила в общежитии завода, а там ужасные условия! Ты хочешь, чтобы она там рожала? Я этого не допущу! К тому же, там нет возможности работать над ролью. Она получила главную роль в «Бесприданнице»! Будет играть Ларису.

— Это я слышал. И что же, ты перетащишь в дом всю студию?

Лиза вдруг сделала брови домиком и моляще уставилась на Зубатого.

— Толя, ну не нуди! — вместо нее попросила Катя. — Что ты в самом деле? Терпеть не могу, когда становишься нудным. Да, у нас в драме не хватает репетиционных и учебных площадок. Потому что твой друг-директор все сдал в аренду бизнесменам! А наш зал в сто десять квадратных метров позволяет играть целые спектакли.

— Нам нужно выселяться отсюда, а ты приводишь чужих людей, с чемоданами…

— Для тебя все чужие! И мы чужие… Ты не умеешь делать добро, за это и наказание нам! Ты ненавидишь людей!.. Я стану искупать твой грех! Все возьму на себя и каждый мой поступок будет посвящен добру. И тогда я спасу… спасу от гибели дочь…

Зубатый попытался вспомнить, из какой пьесы этот монолог — не вспомнил.

— Если ты выгонишь из дома Лизу — я уйду вместе с ней! — предупредила она своими словами.

— Зачем же? Уйдешь только ты. А вот бесприданница может здесь остаться.

Девица вдруг насторожилась и прикусила губку, а Катя оставила всякую игру и стала подозрительно серьезной.

— Интересно! Почему?

Он едва сдерживался, чтобы не взять девицу за космы и не вытащить на улицу.

— Потому что ей негде жить. Она бездомная, несчастная и одинокая, вынуждена подрабатывать ночами. А у нас есть квартира на Химкомбинате.

Лиза ждала чего-то подобного, поэтому отреагировала почти мгновенно, схватившись за ручки чемоданов.

— Екатерина Викторовна! Я немедленно уйду отсюда! Я не могу здесь оставаться! Вы меня обманули!

— Нет, ты останешься! — жена отняла чемоданы, что сделать было очень легко. — Если мы уйдем, то вместе. И это не каприз!

И только сейчас Зубатый вспомнил о спящей Маше и ощутил, как сплетенные между собой гнев и червь самолюбия начинают остывать и цепенеть: может, и надо делать добро по-христиански, даже своим врагам?…

— Хорошо, пусть будет так, — натянуто, чужим голосом проговорил он. — Живите, играйте, рожайте детей.

— Теперь объясни! — взвинтилась Катя. — Почему ты относишься к Лизе, как к личному врагу?

— Да, почему? — осмелела, а вернее, обнаглела бесприданница. — Если я подрабатывала в штабе у Крюкова, это еще ничего не значит.

— А вам лучше помолчать! — обрезал Зубатый. — Проглотите язык! Чтобы я не слышал вас. Никогда!

То ли вид у него был свирепый, то ли своим актерским чутьем она услышала в голосе угрозу, но сразу все поняла, отшатнулась и в глазах мелькнул неподдельный испуг. Видимо, и Катя сообразила, что хватила через край, взмолилась жалостно:

— Как ты не понимаешь, мне одиноко! Я все время в этих стенах, со своей памятью… Неужели не видишь, я тихо схожу с ума! А Саша!.. Он хотел, чтоб Лиза жила у нас. Когда узнал о беременности. Он не раз мне говорил… Но боялся подойти к тебе и сказать.

Зубатый молча ушел в кабинет, заперся на ключ, сел на диван и обнял поскуливающих, настороженных собак…

* * *

Утром он тихо оделся и, когда повел лаек в вольер, увидел во дворе почти новую «Ауди»: эта девица оказалась не такой уж и бесприданницей. Машина по-хозяйски была припаркована к подъезду, однако поставлена на сигнализацию — а так хотелось пнуть ее лакированный бок! Зубатый запер собак, после чего вернулся, взял папку с историями болезни и на лестнице чуть не столкнулся с Лизой — явно шла в кабинет.

— Доброе утро, — томно пропела она, прижавшись к перилам. — Вы почему так относитесь ко мне, Анатолий Алексеевич?

Зубатый обошел ее и устремился вниз.

— Я слишком поздно родился, чтобы жить с вами, люди, — будто петля просвистела над головой.

Он остановился и обернулся.

— Что вам нужно?

— Почему вы так не любите меня? И даже своих близких?

Вообще-то он считал себя человеком хладнокровным, умел управлять собой при любых обстоятельствах, но тут вскипел мгновенно, вернулся на две ступени вверх, готовый сбросить ее с лестницы и удержался в последний момент, зажал и увел себя на улицу.

По правилам безопасности машина должна была стоять боком к подъезду, чтобы перекрыть выход из дома, но сделать это мешала «Ауди», поэтому Леша поставил джип задом и своей широкой фигурой заслонил пространство между машинами.

— Знакомая тачка, — заметил он, когда выехали со двора.

— К Савчуку, — выдавил Зубатый, не желая ничего обсуждать.

Прокурор области оказался на месте и, видимо, готовился к утреннему совещанию. Такого типа людей Зубатый ценил и внутренне завидовал их бойцовской способности держать удар, оставаться на ногах и, даже если уложили на ковер, мгновенно вскакивать и бросаться в драку. Можно сказать, бывший военный летчик проживал вторую жизнь, поскольку из первой был просто катапультирован в звании подполковника, не дослужив полтора года до пенсии. Но на то он и был истребитель, чтобы мгновенно оценивать ситуацию и принимать решение: почувствовав, что страна на пороге разоружения. Он вместо военной академии поступил в гражданский вуз и прежде, чем оказался на улице с тремя детьми-школьниками, успел получить диплом юриста.

Подсаживать таких людей — святое дело.

Теперь сидел в кресле, похожем на пилотское, в генеральской форме, большой, красивый и не по-прокурорски добродушный. Однако заметив мрачное состояние Зубатого, сам насупился, вздохнул озабоченно.

— Пока ничего конкретного сказать не могу, проверяем, держу на контроле.

— Кстати, твои следователи опечатали комнату сына, — вспомнил Зубатый. — Но так никто больше не приходил.

— Такого быть не может! — Савчук схватил телефонную трубку. — Я давал задание!…

— Не может, но есть. Только пришел я по другому поводу…

— Погодите, — бесцеремонно оборвал бывший истребитель. — Сейчас выясним…

Порядки в прокуратуре были военные, через полминуты на пороге стоял следователь — располневшая, какая-то домашне-уютная женщина. И по тому, как Савчук делал разнос, а она оправдывалась, Зубатый понял, что никакой проверки обстоятельств смерти сына и никакого прокурорского контроля давно нет. Все уже забыто или почти забыто, поскольку у каждого следователя в производстве сразу несколько дел, более срочных и важных, чем простая проверка обстоятельств суицида.

Он не почувствовал обиды или разочарования, внутренне давно согласившись, что даже самые скрупулезные исследования причин гибели Саши ничего нового не дадут и не откроют. После встречи с кликушей на Серебряной улице Зубатый исподволь и непроизвольно начинал верить, что все это действительно наказание. И теперь надо беречься, чтоб не отсекли вторую руку…

Беспомощный и невнятный лепет следователя неожиданно закончился вполне ясным выводом, зацепившим внимание Зубатого.

— Остается темное пятно с Кукшинской. Пришел ответ на один запрос, из Тулы. Ижевск, Кинешма и Москва молчат.

— Пошлите повторные запросы, от моего имени. Я подпишу.

— Хорошо, сделаю…

— Что на Кукшинскую по Туле? — недовольно спросил Савчук.

Следователь покосилась на Зубатого.

— Да практически ничего. Ее второй муж, Засекин, отбывает наказание за ограбление, пять лет строгого режима. Кукшинская умудрилась продать его квартиру, но законность сделки никто не оспаривал.

— Она что, была замужем? — не вытерпел Зубатый.

— Дочку от первого брака сдала в дом ребенка, — охотно объяснила следователь. — От второго брака детей нет. Хотя кто знает…

— Ладно, — ворчливо сказал Савчук. — Сегодня же посмотрите комнату Александра. Письма, дневники, фотографии… Разумеется, с вашего позволения, Анатолий Алексеевич.

Зубатый ожидал нечто подобное от этой девицы, но сейчас вдруг понял, что впускать в дом никого нельзя: там находилось слишком много сора, который не выносят из избы, и надо самому разгребать эти конюшни.

— Позволения не будет, — заявил он. — Екатерина Викторовна немного успокоилась, а тут опять начнется… Раньше надо было думать!

— И то верно, — согласился Савчук.

— Сам вскрою комнату и посмотрю, — пообещал Зубатый. — Только я не с этим пришел.

Прокурор взглядом выпроводил следователя.

— Рад помочь, выкладывайте, Анатолий Алексеевич.

Он начал рассказывать о вчерашней встрече с Кремниным, но едва упомянул о мнимых могилах на кладбище психбольницы и пропавших дебилах, как заметил, что Савчук теряет интерес и слушает вполуха.

— Два года подряд проверяли анонимки, — чуть ли не зевнул он. — Ничего серьезного, врачи друг друга подсиживают, истории болезни прячут…

— И что? Вскрывали могилы?

— Для эксгумации нужны веские основания. Например, уголовное дело.

Зубатый неожиданно понял, что ему просто опять отказывают, к чему он не привык и что происходит это давно — с тех пор, как снял с себя полномочия: в глаза говорят одно, обещают все решить, помочь, но абсолютно ничего не делают. Тон и поведение прокурора, которого он за уши вытащил на это место (специально ездил в Генеральную прокуратуру), Зубатого не возмущали, он не ждал какой-то благодарности и особого отношения; его обескуражило спокойствие и полное отсутствие желания разобраться в этом деле. И к совести взывать бессмысленно…

А еще полтора месяца назад Савчук бы сам подпрыгивал и свою армию законников на морозе строил…

— Запрос члена Совета Федерации — основание для полной проверки? — почти добродушно напомнил о своем положении Зубатый. — Или, например, распоряжение Генерального прокурора?

Савчук мгновенно оценил обстановку и попытался откатиться назад.

— Анатолий Алексеевич! Ну зачем же так? Сами все решим, проверим, — и точно, как пройдоха Шишкин, положил перед Зубатым бумагу и ручку. — Напишите короткое письмо с просьбой разобраться. А дату не ставьте…

— Сам разберешься, по собственной инициативе, — он встал и бросил папку с историями болезни на стол прокурора. — Это тебе для затравки.

Видно было, Савчук еще терпит его, но балансирует на грани.

— Одного не понимаю, зачем это вам? — хохотнул он невесело. — Ладно бы, в избирательную кампанию… Нет, мы все проверим, но в чем ваш интерес?

Зубатый намеревался рассказать ему о юродивом старце и вообще рассчитывал на душевный разговор, как бывало не раз на охоте, у костра, однако бывший истребитель оказался недостойным посвящения в такие личные тайны.

— Дураков жалко, — серьезно проговорил Зубатый и ушел, не подав руки.

Поведение прокурора он расценил однозначно и сразу же вычеркнул его из круга близких, которым доверял. Он предполагал, что подобное обязательно случиться, как только лишится власти, и заранее мысленно отсортировал тех, кто его предаст, однако Савчук не входил в это число, и потому Зубатый испытывал глухое разочарование. Он пытался успокоить себя, внушить, что все нормально, идет проверка на вшивость, и чем скорее отсеются случайные люди, тем будет надежнее этот круг. Так ведь уже было, когда в девяностом году его неожиданно и беспричинно сняли с должности председателя исполкома закрытого города-спутника, известного под названием Химкомбинат, и на несколько месяцев он оказался безработным. В то время рядом осталась Снегурка, Марусь и еще два-три человека, несмотря ни на что сохранивших дружеские отношения.

За последнее время он привык, что секретарша встречает его подчеркнуто внимательно и ласково, скрывая под этим свое искреннее сострадание, однако сейчас Зубатому показалось, будто она чем-то смущена и встревожена.

— У вас что-то случилось? — спокойно спросил он.

— Спасибо, все хорошо, — торопливо заверила она, распахивая перед ним дверь кабинета и будто прячась за нее, — Хамзат Рамазанович звонил, будет через сорок минут.

— Сразу ко мне…

Он едва успел раздеться в комнате отдыха, как на пороге появился Марусь, а за его тучной фигурой еще две такие же — заместителей Шумова и Костылева. С тех пор, как Зубатый сложил полномочия, они приходили поодиночке, в разное время, чтобы меньше попадаться на глаза. И не потому, что опасались за свое будущее — не хотели подставлять его, поскольку и так бродили слухи, будто Зубатый узурпировал власть. Сравнительно молодой Шумов при своих ста семидесяти килограммах имел рост метр девяносто и еще как-то боролся за фигуру — ездил на охоту, пытался бегать и ходить на лыжах; Марусь с Костылевым при таком же весе, ростом были метр с кепкой и на внешний вид давно махнули рукой.

Заместители поздоровались, как-то несмело потоптались у двери, после чего расселись за приставным столом. В избирательную кампанию Крюков, а точнее, его журналисты и московская пиар-команда отыграли их комплекцию по полной программе.

Сначала выпустили листовку с изображением силуэтов трех толстяков, без всякого текста, намекая избирателям-бюджетникам, дескать, вот кто на самом деле правит областью и жирует за их счет. Затем эту картинку сделали заставкой ко всем критическим материалам и наконец, ТЮЗ в спешном порядке поставил детский спектакль «Три толстяка» и несколько погожих вечеров бесплатно играл его на площади, собирая тысячные толпы.

Их открытое появление да еще втроем, сразу насторожило: в последний раз они являлись в таком составе, чтобы сообщить о гибели Саши…

— Анатолий Алексеевич, ну я уже стал, как черный вестник, ей-богу, — проговорил Марусь.

И будто под коленки ударил. Зубатый мгновенно подумал о Маше — не может быть, вчера разговаривал! Жена утром была дома, жива и здорова… Отец! Вернулся и не позвонил отцу!…

— Ну что, не тяни!

— Вчера из министерства пришло сообщение по электронной почте, — тоскливо затянул Костылев, отвечающий за промышленность. — Генеральным директором Химкомбината назначили варяга. Какой-то Манукян, из томского почтового ящика.

— Не какой-то, а физик-ядерщик, доктор наук, — облегченно поправил Зубатый. — Ну и что?

Он трижды ездил в Москву по поводу трудоустройства, два раза на собеседование в министерство и на согласование к премьеру — вопрос с назначением был практически решен…

— Они что там, с ума сошли? — подал голос Шумов. — Что творится, Анатолий Алексеевич?

— Не переживайте, мужики, — отмахнулся Зубатый. — Работы на наш век хватит…

И еще раз прислушался к себе — ни обиды, ни разочарования, напротив, как-то легко стало, свободно. Не сказать, что его насильно тянули на Химкомбинат, но и особого желания не было: предложили должность — он не отказался, поскольку имел соответствующее образование, работал главой администрации закрытого города, в общих чертах производство знал, а в тонкостях должны разобраться ученые. Другое дело заместители обнадежились, рассчитывая уйти на комбинат вместе с Зубатым, а теперь все повисло в воздухе. А ему после тяжких последних месяцев состояние невесомости было даже приятно…

— Ну, у тебя и нервы, Анатолий Алексеевич, — заметил Марусь. — Я сегодня ночь не спал…

— У меня вчера лайки вернулись, — почему-то вспомнил Зубатый. — Посидел с ними в обнимку, погладил и успокоился. Говорят, собаки снимают с человека отрицательную энергию.

Заместители переглянулись — не того ждали, не подготовились и пауза затянулась.

— Да, кстати! — дубовый стул под Марусем выгнул ножки. — Утром Крюков прилетел. Был в администрации. Секретарша говорит, сумасшедший какой-то, глаза вытаращенные, рот не закрывается…

— Крюков привез тяжело больную мать, — перебил его Зубатый. — Ничего здесь смешного нет.

— Я не смеюсь, — обиделся тот. — Подумал, какой смысл переносить инаугурацию? Он просил неделю, а вернулся через два дня — вполне укладываемся. Столько приглашенных из Москвы, из соседних областей. Надо перед всеми извиниться…

— Значит, не переноси, ты же хозяин.

— Тогда инаугурация послезавтра, — трагично произнес Марусь и встал. — День простоять да ночь продержаться.. Да, и еще, тут Крюков бумагу оставил… Дело щепетильное..

— Ну, говори!

— Требует освободить дом губернатора. Сегодня… Все-таки его вынуждали выносить сор из избы…

— Считайте, я уже съехал, — отрезал Зубатый. — Остались квартиранты…

Марусь все понял и горячо заверил:

— Мы этот вопрос утрясем, Анатолий Алексеевич.

Они встали из-за стола, но сразу не ушли — пожалуй, минуту топтались молча, выказывая желание что-то еще спросить или сказать, однако почему-то никто не решился заговорить, хотя взгляды их слов не требовали. В глазах стоял один, давно знакомый вопрос — что же с нами будет?..