А мы
На солнце вызываем бури,
Протуберанцев колоссальный пляс.
И это в человеческой натуре -
Влиять на все, что окружает нас.
Ведь друг на друга
То или иное
Влиянье есть у всех небесных тел,
Я чувствую воздействие земное
На судьбы солнц, на ход небесных дел!
Л. МАРТЫНОВ
Я сидел в рубке, у телеэкрана, и думал о Земле. Я обрел какое-то удивительное спокойствие.
Через шесть часов призрак вернулся. Я услышал шаги и спустился в кают-компанию. Призрак подошел к креслу, сказал:
— Не злые… несчастные…
Он опять многое не понял. Но для той части истории человечества, которую он увидел, это все-таки было справедливее. И я снова — иного выхода теперь не было — пустил эту картину. С самого начала. Да, когда-то человечество было несчастным, слабым, невежественным и потому ожесточенным. Так пусть, думал я, он увидит, каким оно стало теперь.
И он увидел.
Он увидал залп «Авроры» и первые трактора на полях, увидел взлет первых космических ракет и упорство, с которым люди штурмовали непроходимую тайгу и суровые степи. Планета была в строительных лесах: подземными ядерными взрывами создавали месторождения редких металлов, управляемое извержение вулканов поднимало над океаном острова, воздвигались новые горные цепи и уничтожались старые, а к звездам уже шли корабли — наперекор опасностям и расстояниям…
Призрак молчал. Я что-то спросил его, он не ответил. Он сидел совершенно неподвижно, глядя на погасший экран. Только один раз он поднял голову, словно хотел что-то спросить — но ничего не сказал. И снова замер в каком-то оцепенении. О чем он думал? Понял ли он историю человечества? Изменил ли он свое первоначальное, слишком поспешное мнение о людях?..
Прошло около часа, прежде чем мы вновь начали говорить. Вы понимаете, меня интересовало название этой планеты, название живущих на ней существ. Без этого мне трудно было задавать другие вопросы.
Я не буду подробно рассказывать об этом разговоре. Долгие расспросы почти ни к чему не привели. Отдельные слова на языке этих призраков звучали так непродолжительно, что их просто нельзя было воспроизвести. Они напоминали вздох, легкое дуновение ветерка… Убедившись в этом, я попытался понять хотя бы смысл названий. После продолжительных размышлений призрак сказал, что его народ называется «Видящие Суть Вещей». Вы представляете, на вопрос «Как называются ваши разумные существа?» он ответил: «Видящие Суть Вещей», то есть просто повторил то же самое другими словами. И тут я понял, что он и не мог поступить иначе. Ну, как, например, объяснить слово «люди»?.. Во всяком случае, с этого времени я стал говорить «видящие».
С именами получилось примерно так же. Тут вообще было много неожиданностей. Выяснилось, что имена часто меняются. Почему — не знаю, но меняются. Имя (теперешнее имя) моего видящего на нашем языке — если я верно понял — означало «Луч». Другие имена (по смыслу, не по звучанию) были — «Красный Лист», «Мягкая Вода», «Лунный Свет» .
Хуже всего получилось с названиями небесных тел. Когда я подвел видящего к люку и показал на небо, он сразу же ответил; «Сириус А и Сириус Б». Я даже несколько опешил от такой эрудиции, а потом сообразил, что видящий просто повторяет мои слова. Поняв, что положение безнадежно, я попросил его, по крайней мере, говорить «Сириус Большой» и «Сириус Малый». Для благозвучия. Он не возражал, Что касается названия планеты, то дальше самого слова «Планета» "мы не продвинулись. Так и осталось — «Планета».
Да, нам было трудно говорить. И дело здесь не только в том, что видящий плохо понимал наш язык. Нет. Мы мыслили, если так можно выразиться, в разных плоскостях. Я чувствовал это, но не знал почему. В конце концов, я спросил: «Что было раньше на твоей Планете?»
Человек остается человеком даже в необычных условиях. Задав вопрос, я не мог удержаться, чтобы не добавить: «Покажи…» Понимаете, я считал, что сумел ему показать. И был уверен, что он этого не сумеет. Техники нашей они не знали — в этом я не сомневался.
Видящий посмотрел на меня красными глазами и ответил:
— Покажу…
— Где? — спросил я. — Как?
Он улыбнулся.
— Все равно… здесь…
Вам никогда не приходилось видеть прожектор на море? Где-то вспыхивает маленький яркий огонек, узкая полоска скользит по волнам, приближается, становится шире и вдруг ударяет вам в глаза. И вы сразу перестаете воспринимать окружающее, потому что огонек разросся и заполнил пространство… Луч улыбнулся, сказал: «Все равно… здесь». И в его красных глазах, похожих на раскаленные угольки, вдруг возник розоватый ореол и начал быстро расплываться, заслоняя окружающее, подобно ударившему в глаза прожектору… Нет, я не так сказал. Этот розовый ореол ничего не заслонял. Красные глаза видящего действительно вспыхнули, заструили колеблющийся, мерцающий свет. Но световая завеса была полупрозрачной, и я увидел на ней движущиеся картины…
Не знаю, кто придумал выражение «передача мыслей на расстоянии». Биофизика не моя специальность. Однако мне кажется, что это очень неудачное выражение. Вряд ли стоит передавать именно мысли — был бы сумбур. Скорее всего, надо передавать зрительные образы или слова. Во всяком случае, видящие передавали зрительные образы.
Как я уже говорил, сквозь розоватую дымку, на которой чередовались эти образы, я мог видеть все окружающее. Но это не отвлекало. И все-таки я многого не понял. Прежде всего, древнейшая история видящих была не ясна Лучу. Здесь мне просто приходилось догадываться. Кое-что, ему понятное, мне не удавалось понять из-за очень быстрого темпа повествования. И, наконец, даже самое понятное было крайне необычно с нашей точки зрения.
Луч видел только одну стереокартину. И этого оказалось достаточно, чтобы он перенял всю сложную систему кинематографических средств: крупные планы, неожиданные ракурсы, панорамирование, наплывы… Это мне тоже мешало, хотя Луч пользовался кинематографическими приемами довольно удачно.
Так вот, о древнейшей истории Планеты и Видящих Суть Вещей я мог только догадываться. Вероятно, до какого-то периода условия существования на Планете были довольно суровыми, даже более суровыми, чем на Земле. Может быть, не более суровыми, а более сложными. Впоследствии я стал склоняться к этой мысли. Например, времена года повторяются на Земле в виде одного и того же цикла. На Планете год был растянут невообразимо долго (свыше нашего столетия) и смена времен года была весьма запутанной, подчас неожиданной. Оледенения, опаляющие засухи, великие переселения животных потрясали Планету. Все это влияло на эволюцию видящих. И не только это. Слой озона в земной атмосфере задерживал губительные ультрафиолетовые лучи. Здесь, на Планете, ультрафиолетовое излучение временами имело намного большую интенсивность и организм видящих выработал иное средство защиты — прозрачность. Прозрачность была и оружием а борьбе за существование: она помогала переносить нестерпимый зной, когда на Планете вымирали непрозрачные живые существа, помогала охотиться и скрываться от хищников…
Постепенно радиация погубила всех непрозрачных. Остались Видящие Суть Вещей и немногие, тоже прозрачные, животные. Это совпало с периодом значительного изменения орбиты Планеты. Прекратились холода. От полюса до полюса установился почти одинаковый климат. На тысячи лет исчезли ураганы и бури. Деревья гнулись под тяжестью плодов. Отныне видящим почти не надо было заботиться о своем существовании. Они не знали холода, забыли, что такое голод.
Нет, об этом нельзя сказать в нескольких словах. Нам придется вернуться назад. Представьте себе кают-компанию «Поиска». Я не успел даже убрать стереоэкран. Наверху, в рубке, мерно щелкал хронометр. Мы сидели друг против друга…
* * *
Они сидели друг против друга — человек и видящий, разумное существо чужой планеты. Человек был одет в легкий белый костюм. Видящий — в голубоватую накидку, ставшую в рассеянном свете корабельных ламп почти непрозрачной. Лицо видящего приобрело более ясные очертания. Узкое, совершенно гладкое, с высоким лбом, оно казалось не имеющим возраста: может быть, очень старым, может быть, очень молодым. Видящий не двигался, на лице его замерла загадочная улыбка.
Человек не замечал этой улыбки. Он смотрел в красные глаза, разделенные на множество едва заметных квадратных ячеек. Из глаз струились розовые лучи и в них возникали картины. Сквозь воздушную ткань этих картин просвечивала кают-компания — стереоэкран, электронная машина, стол, шкаф с книгами и микрофильмами. Наверху, а рубке, мерно пощелкивал хронометр. Назойливо жужжал динамик стереоэкрана. Человек не обращал на это внимания. История Планеты заставила его забыть обо всем.
Странная эта была история. Казалось, природа поставила удивительный эксперимент. В результате исключительно редкого стечения обстоятельств из жизни Видящих Суть Вещей — начиная с какого-то времени — на многие тысячелетия была почти нацело исключена необходимость трудиться. И развитие приостановилось. Уже не действовал такой фактор, как борьба за существование, и еще не появился такой духовный стимул, как стремление познавать, преобразовывать, созидать.
С тех пор, как изменение орбиты превратило Планету в вечно цветущий сад, видящим не приходилось заботиться о пище: они в изобилии находили ее на полях, в степях и лесах Планеты. Им не проходилось защищаться от хищников, потому что почти все хищники вымерли. Им не приходилось страдать от непогоды, ибо на всей Планета, под светом двух солнц, установился благодатный климат — без холодов и без бурь. Быть может, сказывалось действие радиации, быть может, были другие причины, но число видящих росло очень медленно и никогда они ни в чем не ощущали недостатка.
Так шло время.
Видящие жили за счет растений. Труд, суровый, проникновенный, величественный труд, создавший человека, создавший их предков, был ими забыт. Плоды доставляли изобильную пищу, гигантские листья — одежду. Из стволов деревьев строили легкие навесы, заменявшие жилища. Развивались лишь немногие отрасли знания, в которых видящие продолжали совершенствоваться. Им приходилось бороться с болезнями, и медицина достигла величайшего расцвета. Видящие боролись с уцелевшими хищниками, но боролись не силой оружия, а выработанной в процессе эволюции силой внушения, умением подчинять животных своей воле.
Необыкновенное развитие получил логический анализ. Борьба за существование уже не подстегивала мысль видящих, но в силу приобретенной раньше инерции — мысль продолжала развиваться. Видящие изощрялись в логических играх, несравненно более сложных, чем земные шахматы, и еще более абстрактных, отдаленных от действительности. Совершенствовалось искусство, в особенности музыка и пение, потому что живопись и скульптура были чужды этому миру изменчивых красок.
Поколения сменялись поколениями. Труд уже не объединял видящих, и они постепенно обособились, замкнулись. Подобно грозе, еще отдаленной, но неотвратимой, надвигалась расплата. Временами видящие еще пытались что-то изменить. В них бродила накопленная когда-то сила, она тщетно искала выхода…
* * *
Шевцов продолжал:
— Вот тут я закрыл руками глаза и заставил видящего остановиться. Вы понимаете, видящие — насколько я мог судить — не производили впечатление сильного, волевого народа. Им была присуща вялость, апатия. Я сказал об этом Лучу. Он понял, улыбнулся и ответил:
— Теперь… да… потому что… мы погибнем… все…
Мне показалось, что он имеет в виду постепенное вырождение из-за прекращения труда. Я спросил, так ли я понял. Он сказал:
— Нет… Ничего нельзя сделать…. Мы знаем…
Это было сказано так, что я сразу поверил: да, они действительно знают…
Экран дважды мигнул, изображение расплылось и погасло. Тотчас же в телевизионном зале раздался громкий голос:
— Инженер Тессем, инженер Тессем, сильным ветром сорвало шестой блок метеоритных антенн.
Тессем включил свет, сказал Ланскому:
— Из-за этого и прервалась связь с «Океаном».
Ланской не ответил. Мысли его медленно возвращались к тому, что происходило здесь, на Земле. Так бывает, когда человек внезапно проснется: уже открыты глаза, но сон еще не ушел…
Тессем молча смотрел на часы. Минут через пять тот же голос (он показался Ланскому веселым) произнес:
— Инженер Тессем, шестой блок, падая, задел другие антенны. Три антенны пошли ко всем чертям… Прервана связь с кораблями «Изумруд», «Океан», «Лена». Мы лезем наверх.
Тессем ответил коротко:
— Хорошо.
Ланской спросил:
— Наверное, совсем молод?
— Нет, — Тессем покачал головой. — Пятьдесят шесть лет. Это Гейлорд, мой помощник. Очень хороший человек.
Он подумал и добавил:
— Мы можем подняться наверх. Я не вмешиваюсь, если распоряжается Гейлорд. Но вам будет интересно посмотреть.
* * *
Погруженный в темноту стеклянный зал содрогался под напором урагана. Ветер с протяжным ревом гнал скрученные, изломанные громады туч. Они пронзали воздух фиолетовыми жалами молний, обрушивались стеной клубящейся, вспененной воды.
Свет прожекторов с трудом просачивался сквозь хаос туч, воды, ветра. И в этом хаосе были люди. Их маленькие фигурки то появлялись в лучах прожекторов, то исчезали во мраке.
— Это опасно? — спросил Ланской.
Надрывный вой урагана, проникающий сквозь массивные стеклянные стены, заглушал голос. Ланской повторил:
— Это опасно?
— Да, опасно, — прокричал Тессем. — В прошлом году двое сорвались. Муж и жена, французы. Но надо восстановить связь. Мы передаем на корабли данные для навигационных расчетов…
Больше Ланской ни о чем не расспрашивал. Он смотрел, как маленькие серебристые фигурки упорно карабкались по невидимым лесенкам. Налетали тучи, надвигалась темнота, поглощала людей. Но они снова появлялись в разрывах туч и лезли выше и выше…
Ланской прислушивался к неумолчному гулу урагана и думал, что старик был прав, заставив его поговорить с Шевцовым. Сейчас Ланской чувствовал, понимал: вот то, ради чего он сюда прилетел. Не рассказ о приключениях. Не рассказ об экзотическом чужом мире. Главное было в другом. Подобно путнику, который поднимается в гору и долго замечает лишь камни на дороге, а потом оказывается на вершине и сразу видит огромные, до далекого горизонта, просторы, Ланской тоже вдруг увидел за деталями рассказа большое и главное.
Встретились два мира. Один мир — еще в детстве — забыл о труде. Его жизнь вдруг стала легкой и беззаботной, потому что сама природа — в силу исключительного стечения обстоятельств — заботилась о ее поддержании. Другой мир прошел суровую школу борьбы с природой.
Один мир уже давно не знал горя и несчастий. Другой — веками шел сквозь жесточайшую борьбу добра и зла, выжил, окреп и закалился.
Один мир жил щедростью природы, и щедрость эта не оскудевала тысячелетиями. Другой мир тысячелетиями получал лишь жалкие крохи. Однако настало время, когда и этот мир, покорив природу, мог бы сказать: «Хватит. Теперь у меня все есть». Но он сказал: «Отныне мне не надо заботиться о существовании. Это хорошо, ибо теперь я особенно быстро пойду вперед».
Один мир жил нескончаемым — и потому угнетающим праздником. Другой, в конце концов, тоже пришел к вечному празднику. Но это был особый праздник, когда победы труда и мысли стали самыми яркими торжествами, когда высшим счастьем человечества стал буйный, головокружительный, преобразующий вселенную труд.
И если один мир ждала неизбежная гибель, как только природа перестала бы щедро его одарять, другой мир не рассчитывал на милости природы. Он готов был бросить вызов солнцу, звездам, вселенной.
* * *
Здесь, в стеклянном зале на вершине башни Звездной Связи, Ланской впервые подумал, что за каждым человеком, за каждой маленькой, хрупкой фигуркой, мелькавшей сейчас в лучах прожекторов, стоят тысячи и тысячи лет истории человечества. Истории очень суровой, подчас даже жестокой, но закалившей человека, научившей его вечному движению вперед.
* * *
К утру антенны были исправлены. А днем произошел эпизод, о котором впоследствии Ланской вспоминал со смешанным чувством досады и радости. Ветер стих, и с рейсовым реапланом на Станцию Звездной Связи прилетел скульптор из Барселоны. К Ланскому постоянно обращались молодые скульпторы, и он не удивился. Испанец, однако, не был молод, имел воинственные пиратские усы и отличался совершенно невероятной вежливостью.
Они встретились в Зале Отдыха, где Ланской беседовал с Тессемом и Гейлордом. После бесчисленных извинений гость, наконец, перешел к делу. Сначала Ланскому показалось, что он ослышался. В изысканно вежливых фразах, пересыпанных витиеватыми комплиментами собеседникам, скульптор сообщил, что им сделано изобретение, которое вызовет переворот в искусстве. «Статуи из камня некрасивы, — сказал он. — Это пережиток варварства». Он нашел новый, очень красивый материал. И даже самый бездарный скульптор сможет создавать из этого материала шедевры.
Новый материал оказался пластмассой, которую можно было обрабатывать резцом, чеканить. Золотистый пластик удачно сочетал качества мрамора и бронзы. Скульптор продемонстрировал несколько статуэток; материал был действительно интересным. Разумеется, ни о каком перевороте в искусстве не могло быть и речи. Но пластик мог оказаться полезным для многих скульптурных и декоративных работ.
Ланской внимательно слушал скульптора. Тессем задал несколько вопросов о технологии получения пластика. К столу, за которым они сидели, подошли и другие инженеры Станции. Скульптор по-своему истолковал это внимание. Вежливость постепенно превратилась в напыщенность. Комплименты собеседникам сменились комплиментами самому себе.
Ланской смотрел на скульптора и думал, что люди еще далеко не избавились от болезней прошлого — заносчивости, высокомерия, тщеславия. Наконец, от самой обыкновенной глупости.
— Знаете, — сказал он. — Я тоже изобрел новый материал.
— О! Какой же? — насторожился гость. — Каков его состав?
Подумав, Ланской ответил:
— Состав простой. Два тэ.
Скульптор растерянно поглаживал пиратские усы.
— Два тэ, — повторил Ланской. — Сейчас я вам покажу.
Он попросил принести камень, любой камень и оставшиеся в его комнате инструменты старика. Скульптор молчал, еще не догадываясь, что происходит. Принесли камень и инструменты. Камень оказался светло-серым известняком, мокрым от растаявшего снега.
Обычно Ланской долго обдумывал замысел каждой работы, тщательно отбирал натурщиков, старался заранее в мельчайших деталях представить себе готовую вещь. На этот раз получилось иначе. Его подхватил неудержимый порыв, и он забыл обо всем — и о скульпторе с пиратскими усами, и о том, что он не у себя в мастерской, и о том, что камень в общем плох, даже совсем плох.
Жизнь скульптора измеряется десятилетиями, его работа — если сосчитать непосредственно затраченное на нее время — годами. Но таких вот порывов вдохновения бывает совсем немного. Все вместе они составляют лишь несколько недель или дней, иногда даже несколько часов.
Ланской работал с лихорадочной быстротой. Это был каскад неожиданных находок, внезапных прозрений, изумительных открытий. Мысль обгоняла руки, и Ланской, несмотря на стремительный темп работы, ясно видел, куда он идет. В этот час — звездный час искусства — он был смел и дерзок. Он без колебаний делал то, на что в другое время решился бы не сразу.
В камне возникла поднятая вверх голова человека, астронавта. Лицо его почти ничем не напоминало лица Шевцова, разве только умным и спокойным взглядом и некоторой угловатостью, резкостью. Возможно, было в этом лице что-то от бесшабашной отваги Гейлорда и от мужественной красоты Тессема. А главное — была устремленность вперед и только вперед вопреки всему. «Ты сможешь изменять судьбы планет, — шептал Ланской. — Сможешь, сможешь… Я вижу тебя таким». Теперь он действительно видел за силой одного человека беспредельную силу человечества.
Ланской не прорабатывал деталей. То, что он делал, походило на очень беглый эскиз, на этюд чего-то большого и значительного. И когда безмерно уставший он отошел от камня, он понял, что самая главная находка — это путь, по которому надо идти. И еще он подумал, что камень чересчур плох, трещиноватый…
Скульптор с пиратскими усами исчез. В зале остался лишь Гейлорд, сидевший у электрического камина. Ланской подошел к инженеру. Гейлорд встал, спросил:
— Что значит «два тэ»?
Ланской устало усмехнулся:
— А… два тэ… труд и творчество.
Гейлорд покачал головой.
— Черт возьми, вы просчитались. Надо «три тэ». Труд, творчество, талант.
Поэже Ланской записал в дневнике:
"Раньше меня удивляло, почему Шевцов, инженер и астронавт, любит поээию. Больше того, он живет поэтично. В его восприятии мира и вещей есть поэзия. Я сказал: «Поэзия — сестра астрономии» — и успокоился. А ведь это только общая фраза, видимость мысли. Сегодня я понял, что настоящая поэзия и большая наука просто одно и то же. В познании есть поэзия, в поэзии есть познание. Ученому и поэту в одинаковой степени нужно воображение. Ученый и поэт думают об одном и том же — о законах жизни.
Титаны эпохи Возрождения умели сочетать искусство и науку. Леонардо да Винчи был великим ученым — не менее великим, чем живописец Леонардо, Микеланджело — творец бессмертных статуй и фресок, — еще и военный инженер. Рафаэль, создатель Сикстинской мадонны, — археолог. В те времена искусство нуждалось в науке, чтобы познать природу. В наш век науке нужно искусство, чтобы глубже почувствовать преобразуемую природу. Наука без искусства подобна огромному, высокому зданию без окон, В таком здании можно жить: оно защищает от непогоды. Но только через окна мы можем увидеть красоту окружающего мира. Только через окна проникают светлые и теплые лучи…
Маркс и Энгельс писали стихи — в этом есть своя закономерность. Я помню песню, сложенную Марксом:
Я устремился в путь, порвав оковы:
— Куда ты? Мир хочу найти я новый!
— Да разве мало красоты окрест?
Внизу шум волн, вверху сверканье звезд!
— Мой путь, глупец, не прочь из мирозданья;
Эфира звон и диких скал молчанье
Юдоли нам покинуть не дают;
Привет земли нас вяжет сотней пут.
Нет, должен из души моей подняться
Взыскуемый мной мир и с ней обняться, -
Чтоб океан его во мне кружил,
Чтоб свод его моим дыханьем жил[1]…
Да, может быть, поэтому Манифест Коммунистической партии пронизан высокой поэзией. Только поэты могли найти такое вдохновенное начало: «Призрак бродит по Европе…».
Я прочитал немало книг о будущем. В этих книгах предсказано множество технических новшеств — вплоть до приборов, восстанавливающих шевелюру на лысине. Но люди, в сущности, ничем не отличаются от наших современников. Быть может, писателей интересует только техника? Но я скульптор. Я не могу изваять скульптурную группу, состоящую из пяти новых машин, и сказать: «Смотрите — это будущее». Мне нужен человек. И одна новая черта в его характере мне несоизмеримо важнее нагромождения электромобилей и электродушей.
Я помню роман, в котором люди будущего отличаются прежде всего тем, что их речь насыщена научными и техническими терминами. Думаю, будет иначе. Речь людей обогатится поэзией. Поэзией в самом широком смысле слова. Конечно, в будущем люди смогут глубже и яснее понимать суть происходящих явлений. Наука удвоит и утроит силу научного зрения людей. Но искусство удесятерит силу поэтического восприятия явлений.
Человек будущего — поэт и ученый. Точнее — и то, и другое одновременно, ибо за какой-то гранью эти понятия сливаются…
Я пишу сейчас о людях, а думаю о Видящих Суть Вещей. Не знаю, Шевцов еще не закончил свой рассказ, но мне кажется, что Видящие Суть Вещей давно утратили право так называться. В сущности, это гордое имя должны носить люди. Праздность и мудрость несовместимы.
Первые люди, говорилось в библии, были изгнаны из рая и вынуждены трудиться. Труд — наказание… И вот на планете Видящих Суть Вещей природа непроизвольно поставила великий эксперимент. Люди остались в раю. Они почти забыли труд. И это, в конце концов, привело их к краю пропасти. Что ж, иначе не могло быть. Труд не только очеловечил наших предков, но и дальше формировал человека.
Станция Звездной Связи… Здесь — по условиям работы — тихо и почти безлюдно. Однако радио доносит сюда голоса — с Земли, с планет, со звездных кораблей. Сообщения об открытиях, сводки с великих строек эпохи, замыслы и мечты.. Люди, работающие здесь, словно держат руку на пульсе человечества. Дух времени веет над башней Звездной Связи. И это — дух труда, ставшего необходимым, как воздух, и желанным, как любовь…"
* * *
В этот день Тессем, встретив Ланского в телевизионном зале, сказал:
— Придется подождать. Сейчас срочная передача для двух кораблей, возвращающихся на Землю. Если хотите — посидим здесь.
Они сели возле экрана, и инженер спросил Ланского, что он думает делать со скульптурой астронавта.
— Не знаю, — ответил Ланской. — Мне не хотелось бы забирать ее отсюда. Если она, на ваш взгляд, не очень плоха — пусть останется.
Тессем молча прижал скульптуру рукой. Ланской улыбнулся:
— Оставляя эту вещь здесь, я спасаю ее от критиков.
— Напротив, — рассмеялся Тессем. — Теперь ее увидят на всех кораблях. А там самые строгие критики.
— Я думал о Видящих Суть Вещей, — сказал Ланской, меняя тему разговора. — Как вы полагаете, какой у них социальный строй?
— Никакой, — быстро ответил инженер.
Ланской удивленно посмотрел на него.
— Да, в сущности, никакой, — повторил Тессем. — Когда-то развитие общества у видящих шло почти так же, как и у людей. Труд превратил видящих в разумные существа. Возник первобытнообщинный строй. Но именно на этом этапе труд был исключен из жизни общества. Развитие прекратилось. Видящие не знали рабовладельческого строя, не знали феодализма… Больше того, даже первобытнообщинный строй начал распадаться. Исчезло то, что объединяет — совместный труд.
— Все-таки нельзя сказать, что развитие прекратилось совсем, — возразил Ланской. — Видящие должны были строить какие-то жилища, бороться с уцелевшими хищниками…
— Мало, — пожал плечами Тессем. — Это лишь подобие труда. Разве животные не строят жилищ и не сражаются с хищниками? Для развития человеческого общества нужен именно человеческий труд. Производство. Видящие похожи на детей, талантливых детей («Исключительно талантливых», — вставил Ланской), не научившихся работать и так и не ставших взрослыми… Однако уже время.
Тессем включил динамик.
В телевизионный зал ворвался дробный треск разрядов. Ланскому показалось, что он слышит голос Вселенной: шум далеких звезд, всплески электромагнитных волн, миллиардами лет текущих сквозь пустоту. Потом треск затих, подавленный голосом человека.
* * *
— Надо что-то придумать, — сказал Шевцов. — «Океан» вошел в область электромагнитых полей, начались помехи… Давайте сделаем так. Я буду рассказывать самое главное. Если у вас возникнут технические вопросы, спросите Тессема. Он знает.
Собственно говоря, следовало бы сразу рассказать конец этой истории. А потом — если хватит времени — подробности, детали. Но попробуем сохранить последовательность. Впрочем, сейчас я уже и сам не помню, в какой последовательности я открывал этот чужой мир. Видящий с поразительной быстротой осваивал наш язык; я мог задавать все более и более общие вопросы… Это была цепная реакция открытий.
Но, пожалуй, прежде всего нужно подробнее рассказать о глазах видящего. Как я уже, кажется, говорил, глаза у него имели меняющуюся окраску: временами розовую, временами красную. И вот иногда на этом фоне вспыхивали и тут же гасли светлые искорки. Очень скоро я заметил любопытную закономерность: искорок было тем больше, чем напряженнее думал видящий. Когда он ожидал меня у корабля, искорки почти не появлялись. Но при разговоре число их резко увеличивалось и сами они становились заметнее. Я даже не знаю, с чем это сравнить. Нечто подобное можно наблюдать в спинтарископе, когда его экран бомбардируется радиоактивными частицами. Впрочем, вам вряд ли приходилось работать со спинтарископом. А самое главное — искорки в глазах Видящего Суть Вещей были связаны с мышлением. Уже одно сознание того, что я вижу — самым непосредственным образом! — работу мысли, заставляло меня волноваться…
И еще одно обстоятельство. Даже при напряженном размышлении искорки в глазах видящего вспыхивали как бы волнами — их яркость менялась, подчиняясь какому-то внутреннему ритму. Точнее — нескольким ритмам. В этом мне очень скоро пришлось убедиться.
Я уже говорил, что видящие имели глубокие познания в медицине. Конечно, эти познания были своеобразны. Их медицина отчасти напоминала нашу народную восточную медицину — китайскую, индийскую.
Луч, передавая свои мысли, смотрел мне в глаза. Вероятно, по глазам он и определил, что я не совсем здоров.
Он сказал мне:
— Надо исправить…
Он не знал еще слова «лечить». Но я понял и спросил:
— Как?
Видящий Суть Вещей приблизился ко мне, и я увидел, как вскипели искорки в его глазах. Признаюсь, мне совсем не хотелось, чтобы меня «исправляло» существо, имеющее довольно смутное представление об анатомии и физиологии человека, о человеческих болезнях. Я попытался отойти в сторону — и не смог. Ритм искорок — обычно неровный, колеблющийся — стал вдруг четким и быстрым. Было так, словно в глазах видящего возникли и закрутились огненные вихри. Это действовало гипнотизирующе: сковывало движения, притупляло мысль…
Не знаю, сколько длилось это удивительное состояние оцепенения. Искорки стали меркнуть, ритм их изменился. Луч сидел в кресле и — как всегда — загадочно улыбался. И я вдруг почувствовал, что болезнь прошла. Сознание обрело ясность, каждая клеточка тела вибрировала от избытка сил…
Мне захотелось узнать, как это произошло, и я начал перечислять подряд различные способы лечения болезней, коротко поясняя их сущность. Луч односложно отвечал:
— Нет… Нет…
И только когда я исчерпал почти все свои медицинские познания, он сказал:
— Да… это… чженьцзю… иглоукалывание…
Разумеется, видящие не понимали, что иглоукалывание усиливает биотоки. Что такое биотоки — они тоже не знали. Подобно китайским лекарям, подметившим четыре тысячи лет назад, что больные иногда выздоравливают от случайных уколов, видящие тоже шли чисто опытным путем. Но на этом пути они когда-то успели продвинуться далеко.
Мне трудно объяснить вам, насколько я себя хорошо почувствовал. До этого — в течение месяцев — между мной и миром стояло мутное стекло. Теперь оно, кажется, сломалось, исчезло. Я смог думать в полную силу, по-настоящему.
…"Поиск" провел на планете еще около двухсот часов. Все это время люк был открыт. Видящие поднимались на корабль. Временами мне становилось страшно. Я смотрел из рубки, как по кают-компании молча бродили призрачные фигуры. В красных глазах сверкали белые искорки. Надо сказать, что обычно в глазах видящих искорок почти не появлялось. Вероятно, видящим уже давно была несвойственна постоянная работа мысли. Их глаза смотрели как-то бездумно, безразлично. Однако здесь, на корабле, видящие напряженно думали. О чем? Не знаю. Они не пытались говорить со мной. Они приходили и уходили. И только Луч вел себя иначе. Он вообще чем-то выделялся среди других видящих. К нему обращались не то, чтобы с почтительностью, но с большей осторожностью. Когда я сказал об этом Лучу, он ответил: «Долго живу…».
Я продолжал расспрашивать и узнал, что видящие живут около четырехсот лет. Их поселки (городов у них нет) рассчитаны на одно поколение. Каждое новое поколение, достигнув зрелости, уходит из поселка и организует свой новый поселок. Тот поселок, возле которого опустился «Поиск», был совсем молодым — здесь жили видящие примерно восьмидесятилетнего возраста. Луч пришел из поселка глубоких стариков. Если я правильно понял. Лучу было что-то около трехсот тридцати лет. Кстати сказать, разницей в возрасте объяснялось и разное отношение к надвигающейся катастрофе. Для Луча она уже не имела значения, молодым видящим грозила гибель.
Я расспрашивал Луча об этой катастрофе — и безуспешно. Он сразу погружался в мрачное раздумье и не отвечал…
Быть может, мне следовало на время покинуть корабль. Но что это могло дать? Ничего принципиально нового (если не считать причины надвигающейся катастрофы) я уже не мог узнать. Условия жизни на планете были известны. Я встретил Видящих Суть Вещей и ознакомился — пусть в самых общих чертах — с их историей. У меня хранились записи, сделанные приборами «Открывателя». И главная задача была в том, чтобы сообщить эти сведения на Землю. Сюда прилетала бы хорошо снаряженная экспедиция. Не один человек, а сотни специально подготовленных людей.
И еще одно соображение удерживало меня на корабле. Сколько я мог бы пройти? Тридцать километров? Пятьдесят? Сто? А Луч показывал мне Планету — и это было самым быстрым путешествием. В розовом ореоле, исходящем из глаз Видящего Суть Вещей, возникал морской прибой у зеленых скал, бесконечные леса со спиральными деревьями, горы, покрытые полупрозрачными растениями, отдаленно напоминающими наши кактусы… Я видел развалины древних сооружений с удивительной спиральной колоннадой…
Да, развалины, только развалины… Дух тления витал над Планетой. Жизнь остановилась где-то на очень ранних ступенях развития. Мир видящих был подобен взрослому человеку, который с детства ничем не занимался.
К сожалению, то, что показывал Луч, нельзя было переснять на пленку. Больше того, я не мог даже сфотографировать видящих. «Поиск» совершал испытательный полет, посадка на неисследованную планету была неожиданностью. У меня не оказалось фотоаппарата; астрограф же годился только для фотографирования звезд.
В первые дни я еще подумывал о том, чтобы забрать с собой на Землю какие-нибудь предметы, связанные с культурой видящих. Разумеется, я уже не рассчитывал найти здесь атомороллеры или индивидуальные конвертопланы. Но книги! Без них невозможна передача знаний. И все-таки книг не оказалось.
Да, видящие не знали книг. Во всяком случае, не знали уже очень давно. У них не было необходимости в книгах. Их память заменяла тысячи, быть может, десятки и сотни тысяч томов. Все, что видящие один раз услышали или увидели, оставалось в их памяти на всю жизнь. Их память — по объему и силе — намного превосходила человеческую.
Размышляя над этим, я все более убеждался, что когда-то условия жизни на Планете были значительно сложнее, чем на Земле. Это и определило высокое развитие предков Видящих Суть Вещей. Человек стал властвовать над Землей, когда его мозг и руки еще не очень отличались от мозга и рук человекообразных обезьян. На Планете было иначе. Резкие изменения климата усложнили борьбу за существование. При небольшом отличии в развитии мозга и рук очередное изменение климата могло дать преимущество животным. Предки видящих стали хозяевами Планеты, в результате длительной борьбы, изощрившей их ум. Как я понял из объяснений Луча, животные здесь были более развитыми, чем на Земле, и потому более развитыми были и первые разумные существа.
Когда я сказал об этом Лучу, он улыбнулся и ответил:
— Это давно… Сейчас мы делаем сами…
Он долго объяснял мне, как именно они «делают». Насколько я понял (а понял я немного), существовала специальная система развития и укрепления памяти, включающая внушение и иглоукалывание, с помощью которых стимулировали работу мозговых центров. Но самое главное — все это делалось по инерции, без необходимости. Еще один штрих трагедии…
Как бы то ни было, память видящих не могла не вызывать изумления. Однажды Луч воспроизвел — совершенно точно — отрывок из стереофильма, показанного мной в день встречи. В розовом ореоле, исходящем из глаз видящего, возникли знакомые кадры… Потом Луч спросил:
— Люди… разные? Черные, белые…
Я долго объяснял ему, что существуют несколько человеческих рас. Не знаю, быть может он так и не понял, почему образовались разные расы и почему они теперь постепенно сливаются в одну о