Гости расходились к полуночи, последним о. Пафнутий, суховатый, просветленный и на девятом десятке еще весьма крепкий, – за столом он был чинно-оживлен и несуетно-сдержан, однако пил вместе со всеми, поднимая рюмку и крестясь, и что-то шептал, одному ему ведомое.

Прощаясь у дороги, где с повозкой, чтобы отвезти попа, ждал строгий от выпитого Герасим, в прозрачной теплой темноте о. Пафнутий говорил, странно белея лицом и бородой:

– От суетности, от пустомудрствования все твои беды. Не господствовать над людьми, но служить им духом своим благостным.

– Где ж его взять, этот благостный дух? – спрашивал К. М.

– Уверуй. Не по наущению, но сердцем чистым и бестрепетным. Дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.

– Как же уверовать? Ум мой открыт,  а  сердце заперто. Заколочено. Ум лукав,  а  сердце спяще.

– Через радость духовную, сыне. Будь как тот купец, что искал и нашел одну драгоценную жемчужину – радость духовную.

– Поздно мне искать.

– Даже кто пришел в последний час, да не смутится промедлением.

– Я постараюсь, батюшка.

Среди ночи Мария вдруг вздрогнула и прижалась к его плечу.

– Что с тобой? – обнял ее К. М.

– Страшно стало. Причудилось, будто все какое-то неживое окружает и окружает со всех сторон, и нам некуда отступать, только взлететь, и я взлетела,  а  тебе никак не оторваться, какие-то черные руки тебя держат. Их много, кривые, торчат из земли.

К. М. молчал, глядя в оконный просвет меж раздвинутых занавесок. Среди облаков чистые звезды горели торжественно и блистательно.

– Ты не смотри на звезды, – шепотом уговаривала она, – не надо смотреть на звезды, они поселяют томление в сердце и тоску в душе. О чем ты думаешь?

– Думаю, как завтра начну крышу крыть. Надо начинать с воротника вокруг трубы.

Луна наконец вырвалась из плена, и, освещаемые то палевым, то снежно-синим, облака шли, как ночные корабли.