Принца никогда больше не видели в тех краях, однако еще долго о нем ходили разговоры,  и  уж обязательно его вспоминали, когда появлялся новый претендент на руку  и  сердце доны Флор. Раньше она подшучивала над женихами вместе с соседками, теперь же отказывалась даже говорить на эту тему, не скрывая своего раздражения при малейшем упоминании о браке  и  воспринимая это как оскорбление.

Подруги  и  кумушки, словно заключив молчаливый договор, некоторое время вообще не касались этого больного вопроса, будто смирились с твердым решением доны Флор остаться вдовой  и  никогда больше не выходить замуж. Если какая-нибудь болтливая старушка порывалась вдруг обсудить эту благодатную тему, ей тотчас напоминали о Принце  и  она умолкала, словно мошенник все еще стоял у фонаря  и  издевался над всеми. К тому же дона Норма – пожизненная президентша квартала, особа, в общем либеральная, но в случае необходимости становившаяся неумолимым диктатором, категорически запретила всякие разговоры о браке.

Несколько недель после памятного дня рождения дона Флор не имела ни минуты покоя: соседи то  и  дело приглашали ее к себе, были к ней очень ласковы  и  внимательны. Она посмотрела почти все новые фильмы, ходила по гостям, бегала с подругами по магазинам  и  по окончании вечерних занятий сама придумывала, куда бы отправиться.

– Норминья, чернушечка моя, куда это ты собралась такая разодетая?  И  почему ничего мне не говоришь?

– На похороны, дорогая. Мне только что сообщили, что умер сеу Лукас де Алмейда, наш хороший знакомый  и  дальний родственник Сампайо. Внезапно, от сердечного припадка. Сампайо не захотел пойти, ты же его знаешь, а тебе я ничего не стала говорить, потому что ты не была знакома с покойным. Но если хочешь, можем пойти вместе… Похороны будут, судя по всему, богатые…

Она ходила с доной Нормой на панихиды  и  похороны, на дни рождения  и  крестины.  И  в печали  и  в радости ее подруга не теряла своей энергии, поэтому  и  праздники,  и  похороны, на которых она оказывалась, проходили удачно. Дона Норма сразу же брала в свои руки бразды правления, радовалась чужой радости, сочувствовала горю, помогала в беде, поддерживала беседу, с аппетитом ела  и  пила всегда в меру; когда нужно было, улыбалась, когда нужно было, плакала. В любом собрании, даже самом скучном, никто не мог сравниться с доной Нормой, немного сумбурной  и  жизнерадостной женщиной. “Это – колосс”, – отзывалась о ней дона Энаида, “монумент”, – заявлял Мирандон, ее поклонник, “святая”, – считала дона Амелия, “хорошаяподруга”, – говорила дона Эмина,  и  не только она.

Ураган… – стонал Зе Сампайо, страдавший от слишком бурной деятельности доны Нормы.

– Второй такой женщины не сыщешь на всем свете, сеу Сампайо; вся улица считает ее своей матерью, – не соглашалась с ним дона Флор.

– Да, но мне не по силам такое количество детей, дона Флор, я от них устал… – мрачно возражал сеу Сампайо.

Несколько раз вместе с доной Гизой дона Флор посещала пресвитерианскую церковь на Кампо Гранде – американка распевала там псалмы так же вдохновенно  и  с тем же пылом, с каким читала Фрейда  и  Адлера, обсуждала социально-экономические проблемы  и  танцевала самбу. За эти посещения дону Флор мягко отчитал дон Клементе, сказавший с ласковым упреком:

– Говорят, ты стала пресвитерианкой, Флор, это правда?

Пресвитерианкой? Какая чушь! Она только два или три раза заходила в их церковь с подругой просто из любопытства  и  от нечего делать. У вдовы так много свободного времени, падре.

Вместе с Руасами она совершила приятную поездку на субботу  и  воскресенье в Алагоиньяс, родные места соседей. Побывала как-то с доной Дагмарой на занятиях гимнастикой по системе йогов, которые проводила грациозная  и  миниатюрная женщина, гибкая, как прутик. Но занятия эти совпадали по времени с занятиями в кулинарной школе,  и  дона Флор не смогла – хотя  и  очень хотела – научиться этим трудным упражнениям, которые, если верить рекламе, “делали тело ловким  и  упругим, а душу чистой  и  здоровой”, “гарантировали физическую  и  моральную устойчивость  и  совершенную гармонию между душой  и  телом, без которой жизнь становится грязной  и  мерзостной”. За последние месяцы дона Флор  и  сама убедилась: борьба духа  и  тела превращает жизнь в Дантов ад.

Вместе с доной Марией до Кармо они ходили на состязания в конкурсе “Молодые таланты”, участницей которого была Марилда. Каждое воскресенье в течение трех месяцев девушки  и  юноши имели возможность состязаться за почетный титул “Новая звезда радиокомпании”  и  право подписать контракт. Хорошенькая Марилда с большим чувством  и  плохим произношением пропела парагвайскую песню, получив, впрочем, довольно высокую оценку  и  заняв второе место. Многообещающее начало вселило в девушку надежду увидеть осуществленными свои мечты о собственной программе народных песен  и  снимках на обложках журналов. Единственным препятствием на ее пути была дона Мария до Кармо, презрительно морщившая нос, когда слышала обо всем этом. С большим трудом удалось уговорить ее разрешить Марилде принять участие в конкурсе, да  и  согласилась она лишь потому, что знала доктора Клаудио Туюти, занимавшего большой пост на радио. Нелегко было убедить ее отказаться от предрассудков, против которых казались бессильными  и  разумные аргументы доны Гизы  и  взволнованные просьбы доны Флор. Однако, увидев дочь, выглядевшую очень эффектно у микрофона,  и  услышав ее голос, разнесшийся по всему городу, она залилась слезами от гордости  и  счастья. А затем возмутилась решением жюри, чуть не избив ведущего программу популярного диктора Силвио Ламенью, так как считала, что Марилда заслуживает первого места  и  не получила его только из-за протекции, которую кто-то оказывал некоему Жоану Жилберто, бездарному  и  безголосому.

Со своей кумой Дионизией дона Флор договорилась побывать на празднике Ошосси, прихватив дону Норму  и  дону Гизу, очень интересовавшуюся подобными вещами, но помешала этому сильная простуда  и  кое-какие опасения доны Флор, которые, впрочем, превратили обычную простуду в опасный грипп. Говоря откровенно, дона Флор побаивалась всех этих кандомблэ, когда на улицах полно колдовских деспашо  и  эбо с их зловещими чарами; как-то она даже спросила у Дионизии.

– А какова она, эта Ошум, кума Дионизия?

– Ошум – богиня рек: на вид это благочестивая сеньора, живущая где-нибудь в уединенном домике, само спокойствие. Но она может превратиться  и  в жеманную юную франтиху, тихую только с виду. Достаточно сказать, кума, что эта обманщица была замужем за Ошосси  и  за Шанго, а сейчас она покинула воды  и  живет на земле, снедаемая страстью.

Беготней  и  хлопотами старалась дона Флор до предела заполнить свою жизнь, потому что после истории с Принцем исчезли ее покой  и  беспечность  и  крепкий, бодрящий сон.

После кошмара с хороводом нарушилось безмятежное течение ее жизни. День за днем возрастало беспокойство, постепенно превращаясь в постоянную гнетущую тревогу.

А после вечера в кино к ней уже не возвращалось былое спокойствие, радость от тихого, хотя, быть может,  и  пустого существования, занятий с ученицами. Только теперь стало ясно, что прежний покой был обманчивым, как воды медленной, но коварной реки, огонь пожирал дону Флор изнутри.

Скромной вдове приходилось защищать свою честь не от бесстыжих развратников – зная ее, ни один мужчина не осмелился даже на ухаживание, – а от нахальных юнцов, которые целыми днями торчали на улице, приставая к женщинам. Но  и  они, как правило, умолкали перед ее целомудрием  и  серьезностью. Если же кто-нибудь из них все же отваживался на какую-нибудь двусмысленность или сальную шуточку, то сейчас же умолкал, ибо дона Флор держалась так, будто была слепа, глуха  и  нема, словом, как  и  подобает скромной  и  достойной женщине.  И  еще приходилось доне Флор защищать себя от собственных грешных мыслей  и  проснувшегося желания, которое огнем жгло ее тело. Она лишилась “моральной  и  физической устойчивости”, необходимой для здоровья, согласно учению йогов, “совершенной гармонии между душой  и  телом”. Плоть  и  душа вели между собой беспощадную войну: с виду целомудренную дону Флор сжигало изнутри пламя вожделения.

Сначала сладострастные сны лишь изредка уносили ее в запретную для девственниц  и  вдов страну. Дона Флор в ужасе просыпалась, хватаясь за сердце  и  шевеля пересохшими губами. Она стала бояться своих снов.

Днем, занятая ученицами  и  чтением романов, она легко отгоняла от себя грешные мысли, сдерживала отчаянное сердцебиение. Но как сохранить спокойствие по ночам, когда она была беззащитна перед своими сновидениями?

Потом, однако, дона Флор  и  днем начала задумываться, грустить  и  печально вздыхать, предаваясь опасным мечтам. Стоило ей остаться одной, как даже самые невинные ее мысли приводили всегда к тому же: она видела себя на железной супружеской кровати, охваченную нетерпеливым  и  страстным желанием. Куда девалось ее вдовье целомудрие?

Теперь уже она рисовала в своем воображении целые сцены, в которых мешались отрывки из романов, случаи, вычитанные из газет, истории, рассказанные кумушками,  и  воспоминания о собственной замужней жизни.

Горячее дыхание Принца обожгло ее затылок  и  отравило кровь, принеся невыносимые, адские муки.

Пришлось оставить глупые романы для девиц, которыми зачитывалась Марилда, вздыхая над судьбой графинь  и  герцогов. Даже они слишком сильно волновали дону Флор; в самых невинных местах она усматривала нечто пикантное, все эти пошлости лишь еще сильнее разжигали ее чувственность, а сюжет романа  и  его персонажи преображались до неузнаваемости.

Так каждый день ее целомудрие подвергалось все новым испытаниям. Однако те, кто видел ее во время занятий с ученицами либо идущей с подругами по магазинам или в гости, не могли даже представить себе, какая отчаянная борьба ведется в глубине ее души, как она терзается по ночам: ведь дона Флор была одной из самых уважаемых  и  достойных женщин. Никто ни разу не слышал, чтобы она с интересом говорила о мужчинах.  И  если раньше она вместе с подружками подшучивала над женихами, то теперь не желала ни о ком знать, поставив крест на новом замужестве. Вряд ли в этом квартале, в целом городе, да  и , пожалуй, в целом мире нашлась бы вдова, более целомудренная  и  скромная, чем дона Флор. Равных ей не было на всем белом свете. С виду кроткая  и  спокойная, но снедаемая огнем страсти, как Ошум, ее божество. Ах, Дионизия, если бы ты знала, как это пламя жжет по ночам смуглое тело твоей кумы, ты распорядилась бы приготовить ей освежающую ванну либо дать мужа.

Все более беспокойной становилась дона Флор, все тревожнее делались ее сны, все мучительнее бессонные ночи. Если удавалось проспать спокойно целую ночь, дона Флор почитала это за счастье. Она отдыхала лишь в начале ночи, затем являлись сновидения, уносившие ее в мир соблазнов. Но потом она лишилась  и  этого отдыха  и  почти всю ночь скрежетала зубами от невыносимых мук. “Материя преобладает над духом”, – утверждал проспект, излагавший учение йогов.

Куда исчезла ее скромность? Никогда раньше она не была такой, даже мужу принадлежала только после того, как ему удавалось побороть ее стыдливость. Теперь ей иногда снилось, что она продается за деньги. Какой позор! Не раз она просыпалась  и  лила горькие слезы, оплакивая ту, прежнюю дону Флор, которая целомудренно заворачивалась в простыню.

Иногда она так уставала за день, что засыпала в кино или клевала носом, беседуя с подругами. Но стоило ей надеть ночную рубашку  и  лечь в постель, как сон пропадал. Она старалась думать о занятиях в своей школе, о том, что надо купить, о болезни соседа или знакомого, о тете Лите, которая тоже не спала по ночам, мучаясь от астмы.

Но мысли не подчинялись ей: она старается думать о Марилде, об ее желании стать певицей  и  о трудностях, подстерегающих ее на этом пути, а видит перед собою бледного Принца, который нашептывает ей слова любви, красивые, как стихи.

Дона Флор знала о славе, которой пользовался ее поклонник среди женщин легкого поведения. Дионизия, ничего не слыхавшая о коммерсанте из Итабуны, думала, что дона Флор читала о Принце в отделе происшествий  и  рассказала ей о томном юноше по прозвищу Мощи. Благодаря своей бледной красоте, бархатному голосу, грустному взгляду  и  особенно выдающимся мужским качествам, если верить ценительницам, он пользовался невероятным успехом. Из-за него часто происходили ссоры, разыгрывались настоящие драмы. Однажды две красотки подрались, одну из них отвезли в больницу с ножевой раной, другую посадили в тюрьму.

 И  вот дона Флор видит во сне, как она замахивается ножом на Дионизию, а та издевательски смеется, смеются  и  остальные девицы, потешаясь над доной Флор, глупой вдовой. Разве она не знает, что томный красавец – это Принц, повелитель вдов,  и  что он только забирает у них деньги  и  драгоценности? Ему не нужна ни жена, ни любовница. А если знает, то зачем пришла сюда предлагать ему свое тело, пылающее в огне страсти? Позор! Где ее вдовье целомудрие?

Дона Флор решила принимать снотворное в надежде, что так ей удастся заснуть. Она обратилась за советом к фармацевту доктору Теодоро Мадурейре, у которого была аптека на углу Кабесы. По мнению доны Амелии –  и  не только ее, – доктор Теодоро, хоть  и  был аптекарем, стоил многих врачей: он отлично знал свое дело, его лекарства излечивали от любой болезни.

Бессонница, нервозность? Наверное, переутомление, а вообще ничего серьезного, поставил диагноз аптекарь  и  посоветовал принимать какие-то пилюли, которые снимают усталость, успокаивают нервную систему  и  гарантируют крепкий сон. Дона Флор может принимать их безо всяких сомнений, даже если лекарство не поможет, то  и  вреда от него не будет, оно не содержит наркотиков, как многие дорогостоящие современные средства, вошедшие теперь в моду. “Они очень опасны, сеньора, почти так же, как морфий  и  кокаин, а может быть,  и  еще опаснее”. Фармацевт, чрезвычайно образованный, внимательный  и  немного церемонный, на прощание отвесил ей глубокий поклон  и  попросил обязательно сообщить о результатах.

Увы, сеу Теодоро! Она, правда, проспала всю ночь, проснувшись только, когда испуганная служанка постучала в дверь спальни перед самым началом занятий. Сон был долгий, но такой же неспокойный, как  и  раньше, такой же изнурительный, даже, пожалуй, мучительнее прежнего, потому что прервать его было невозможно. Промучившись всю ночь, дона Флор проснулась утром совсем разбитая. Пилюли не избавили ее от чувственных видений.

Дона Флор была в смятении. Днем, пока она занималась с ученицами  и  хлопотала по хозяйству, ночные кошмары отступали, но, едва она выходила в город, ее уши ловили восклицания мужчин, глаза – их жадные взгляды,  и  мучения начинались опять.

Никто не догадывался об ее ужасном состоянии. Все считали, что жизнь ее протекает спокойно  и  беззаботно, интересно  и  даже весело. Прежде ее муж, игрок  и  распутник, доставлял ей много страданий, теперь, став вдовой, дона Флор ведет себя, как  и  подобает женщине в ее положении: не помышляет о новом браке  и  романах. Ее равнодушие к мужчинам восхищало кумушек  и  соседей. Когда она появлялась на Кабесе, надменная  и  замкнутая, мужчины в баре спорили между собой:

– Порядочная женщина, красавица, молодая, а на мужчин даже не взглянет…

– Чересчур порядочная. Кто знает, может, вовсе  и  не от добродетели…

– А отчего же?

– От природы, просто холодная. Есть такие женщины, как мраморные статуи, они  и  не знают, что такое страсть,  и  целомудрие их совсем не заслуга. Они холодны, как глыбы льда. Дона Флор, наверное, из таких.

– А кто это знает? Так или иначе, она самая порядочная вдова в городе…

Недоверчивый  и  высокомерный литератор продолжал настаивать:

– Ледяная глыба, я уверен. Холодна, как мраморная статуя.

Элегантно  и  скромно одетая, дона Флор тихо шла, обращая на себя внимание своей простой  и  строгой красотой. Она не глазела по сторонам, сдержанно отвечала на дружеские приветствия резчика по дереву Алфредо, на громкое “добрый день!” испанца Мендеса, на почтительный поклон фармацевта, веселый смех негритянки Виторины, ценой неимоверных усилий давалась ей эта благопристойность, эта выдержка – она была измучена бессонной ночью, которая прошла в тщетной борьбе с бунтующей плотью. Снаружи – спокойствие стоячих вод, внутри – ураган страстей.