– Идем, тебя твой обер-лейтенант зовет, – сказал Сошникову низенький крепыш оберштурмфюрер, чем-то напоминающий издали Володьку Харитончука; только у того физиономия была – само добродушие,  а  эсэсовец глядел сквозь тонкие «золотые» очки, будто иглой колол.

Сошников усмехнулся. Обычная история: в который раз его костлявая фигура ввела противника в заблуждение; почему-то худоба у всех ассоциировалась с отсутствием силы. Вот и теперь оберштурмфюрер так повелительно взял Сергея за предплечье, так цепко взял, что бери этого дурака на любой прием – можно шею ему свернуть, можно шарахнуть об стену или, уж самое безобидное, сломать эту руку, –  а  он и опомниться не успеет и не поймет, как это произошло.

Сошников осторожно левой рукой убрал руку эсэсовца, закинул на плечо ремень автомата – пусть висит под мышкой, самое удобное положение, чтобы вдруг открыть огонь, – и сказал:

– Пошли.

Он понимал по-немецки почти все и даже кое-что говорил, но ему было далеко до Рэма,  а  главное – произношение хромало. Поэтому Сошников предпочитал говорить коротко или вовсе отмалчиваться.

Пока все шло нормально.

Успокаивало и то, что Алексей Иннокентьевич, которого несколько секунд было отлично видно в большом угловом окне второго этажа, держался уверенно и даже улыбнулся собеседнику, очевидно, самому фон Хальдорфу.

«Если б они хотели со мной расправиться, они бы пристрелили меня издали, – рассуждал Сошников, поднимаясь на крыльцо. – Или попытались бы обезоружить. Но не тянули бы меня со всем арсеналом в дом. Ни к чему им это…»

Уже шагнув за порог, первое, что он увидел, были глаза графа, и в них Сошников мгновенно прочел такое, что понял: сорвалось…  А  в следующую долю секунды он увидел, как на его тень, вырезанную черным на солнечном квадрате у ног, падает поперек шеи черная тень.

И упал почти одновременно с ударом, как подрубленный.

– Вот дохлятина, черт побери! – выругался оберштурмфюрер. – В чем душа держится,  а  ведь тоже – в разведку лезет! Только руки о них пачкать…

Сошников лежал вялым комком и слушал. Вот сорвали автомат. Вынули гранаты. Пошарили – нашли пистолет. Еще ищут… Сколько их здесь было? – двое на верхней площадке, по-моему, безоружные, жаль, точно заметить не успел; один спускался по лестничной площадке с ящиком – точно без оружия; справа дежурный, этот при «шмайссере», конечно; и еще один или двое здесь же болтались; ничего о них вспомнить не могу… Ладно. Оберштурмфюрер в одиночку действовать не рискнул бы. Предположим, его страхуют еще двое, которых я заметить не успел. У эсэсовца только пистолет в кобуре. Но по шее мне двинули прикладом «шмайссера». Очевидно, и у другого то же… Итак: эти двое, обер с моим автоматом и дежурный. Остальные не в счет. Но и эти четыре автомата… Плохо дело.

Ножа они все-таки не нашли. В левом голенище. Хороший широкий нож. Уже что-то для начала.

Надо заметить, у кого мой автомат. Он на боевом взводя, в стволе патрон – шпарь сразу. Это выигранные полсекунды, может быть, даже целая секунда…

Вот он, милый, в левой руке у обера…

Сошникова уже волокли к входу в бункер. Оберштурмфюрер за левую руку, другой эсэсовец – за правую.

– Обождите, гады. Один момент… Очухаюсь – сам пойду.

Эсэсовцы отпустили руки. Сошников сел на полу. Потряс головой, фыркнул пару раз, потер шею, ноги…

– Ты погляди на эту русскую свинью! – сказал с иронией в голосе оберштурмфюрер. – Он хочет…

Фашист не договорил. Нож вошел в его сердце,  а  тело, с необыкновенной для такого веса легкостью, поворачиваясь в воздухе, рухнуло на стоявшего с другой стороны эсэсовца, и уже вдвоем они откатились под стену.

Так и есть – страховали двое.

Вот он, второй, мордастый, отъевшийся боров. Не умеешь даже со спины толково бить – получи от меня спереди.

Три пули, как три пуговицы, прошили вертикальной строчкой его рубаху точно посередине. Эсэсовец еще стоял и глядел на Сошникова, ничего не понимая, но он уже был не в счет.

Дежурный присел на тумбу письменного стола, но его «шмайссер», вон он, до него еще дотянуться надо.

Сошников не целясь послал две пули под стену, где из-под обера выползал еще один его противник со «шмайссером», резко присел – и нападавший сзади эсэсовец провалился с неожиданным грохотом: он хотел ударить железным ящиком.

Сзади стрелять не будут, не должны! Иначе конец, иначе все это без смысла…

Сошников рванулся вперед и письменным столом двинул дежурного об стену. Тот сомлел. Или сделал вид, что сомлел. « А , собака, живи: пули мне сейчас дороже твоей жизни».

Он выскочил наружу и стал рядом с дверью.

Тишина. Все спокойно во дворе. Только возившиеся возле автофургонов эсэсовцы остановились на минуту, смотрят сюда, на него, на Сергея Сошникова.

– Что там у вас? Кто-то стрелял?

Сергей небрежно махнул рукой и отвернулся.

Двенадцать шагов до бронетранспортера. Спокойно подойти, завести… До ворот метров тридцать – успею набрать неплохую скорость. С ходу шарахнуть в ворота – глядишь и вырвусь.  А  если нет – калитка рядом;  а  там под стеночкой, под стеночкой…

 А  как же Алексей Иннокентьевич?..

Из двери выскочил дежурный. Так ты еще жив? – удар в шею, второй – в переносицу.

Следующий от удара сапогом в живот пролетел через весь холл к подножью лестницы.

Сошников остановился в дверях и с бедра расстрелял остальных – веером. Чуть Райнера не срезал, когда тот шагнул навстречу.

Огромными прыжками вверх по лестнице. Там уже двое. И еще один в стороне, над перилами изогнулся, тянется вперед, хлещет пулями, мазила. Получай! Получай! Получай!

– Солдат! Эй, парень!.. – кричал ему вслед Райнер.

– Отвяжись, ты, – пробормотал Сошников, вспоминая: «Алексей Иннокентьевич, кажется, был в левом крыле? Да, в левом…»

Оттуда бегут двое, два непомерно больших черных силуэта на фоне торцового окна. И справа бегут еще несколько. Не уйти…

Никто не стреляет.

Своих боятся побить.

Сошников с опущенным автоматом медленно двинулся им навстречу, и только когда они оказались совсем рядом, вдруг вскинул автомат и срезал их очередью. Потом он стал отступать вдоль стены, пятился, пробуя плечом, где дверь, стреляя в тех, что сначала догоняли его,  а  теперь стреляли лежа, так что весь коридор казался расцвеченным вспышками выстрелов и строчками трассирующих пуль. Он выпустил в них четыре пули,  а  потом автомат щелкнул впустую, но Сергей его не бросил, он все отступал вдоль стены, распластавшись по ней, пока не нащупал дверь и не провалился в нее.

Здесь было светло. Очень светло. И хотя все качалось и глаза начинал застилать багровый туман. Сошников понял, что это еще не та комната. Та была еще левее, вот и дверь в нее,  а  эта только приемная, конечно, это только приемная…

Из-за стола, став на колено и положив на согнутую в локте руку «парабеллум», быстро-быстро стрелял большеголовый, стриженный под машинку эсэсовец. Он слишком боялся и слишком быстро стрелял…

«Сколько раз он выстрелил?.. Сколько раз… Не помню. Плохо дело, если уже выстрелы в меня из „парабеллума“ не считаю…»

 А  слева на столе лежал автомат.

Сошников добрел до него и в голову эсэсовца врубил очередь, потом повернулся к двери и выпустил в нее – открытую створку и в закрытую тоже – не меньше десяти пуль. «Щедро?.. Для вас мне ничего не жалко, господа…»

Держась за стену, почти ползя по стене, он добрался до двери в кабинет фон Хальдорфа. Вошел…

Алексея Иннокентьевича здесь не было…

Здесь не было никого…

Прямо было большое, открытое настежь окно,  а  сбоку в нем сверкало озеро,  а  там вдали, так близко, совсем рядом, была часовня… ребята… капитан Сад…

У него еще хватило сил подойти ближе и ощутить солнечное тепло на лице и груди… «Ребята…» Он улыбался и не слышал уже, как сзади стучат отбойные молотки, не видел, как материя на его груди разрывается фонтанчиками и превращается вся в темное рваное месиво… Он еще не знал, что уже умер.